главная страница
поиск       помощь
Клименкова Т.

Читая феминистских теоретиков

Библиографическое описание

В 80-е годы на страницах научных журналов начали все чаще появляться заявления, которым, казалось, не место в теоретическом обсуждении: «То, что мы имели ранее и к чему привыкли — это было мужское изучение мужской науки»[3, с. 30], «Наука и патриархат в настоящее время представляют собой институты, взаимно усиливающие друг друга… Наука развивает такие данные, которые легитимируют патриархат… Наука обоснована воззрением, которое дает привилегии евро-американским мужчинам, и это происходит уже на протяжении последних четырех веков»[25, с. 254] и т.д. Как это расценивать? Как «сердитое брюзжание», выражение недовольства женщинами, которым в науке «не улыбнулось счастье», или за этим стоят более серьезные проблемы?

На первый взгляд кажется, что существующее сейчас представление о так называемой «половой дискриминации» как о явлении правовом (в крайнем случае социальном) было бы странно переносить еще и в сферу «объективного знания», каковым является наука. Сразу же вспоминается известная сентенция о том, что «нет “женской” или “мужской” литературы, а есть только хорошая или плохая»; — можно сказать, что в еще большей степени нет и не может быть особой “женской” науки, что наука как по своему «предмету» (выявлению «объективных условий» существования мироздания), так и по применяемым в ней методам, отличающимся особой теоретической строгостью, не может иметь отношения к «вопросам пола».

Такая позиция основана на убеждении, что наука действительно изучает «объективную реальность» (и постоянно приближается к «истине»), что представление об объективности и научности можно защитить лишь в том случае, если ученый остается не заинтересованным, т.е. его не затронули никакие культурные и политические импликации его работы. Хотя эта позиция была уже неоднократно и убедительно раскритикована, однако она все еще негласно принимается (в том числе и самим научным сообществом). В этом отношении, на наш взгляд, интересно ознакомиться с некоторыми соображениями, предложенными феминистскими теоретиками в 70-80-е годы, сохранившими свою актуальность и по сей день.

Так, они обращают свое внимание на то, что наука не является полностью «стерильным мероприятием», а опирается на ряд предпосылок, которые укоренены в «культурных очевидностях», в том числе такие, как:

1. Природа (а под этим нередко подразумеваются также человеческие существа женского пола) существует для того, чтобы служить «человечеству»,

2. Иерархичность и соревновательность — основополагающие формы взаимоотношений в природе и человеческом обществе и, следовательно, неустранимы,

3. Научное исследование может получить абстрактные, абсолютные истины о природе (курсив мой — Т. К.) [25, с. 254] и т.д.

Не правда ли, есть основания полагать, что такого рода посылки косвенно могут способствовать тому, чтобы наука утверждала положение не нейтральное в гендерном отношении? Чтобы проанализировать, как складывается такое положение, обратим внимание на то, что современная наука построена не столько по типу понимания процессов, сколько организации контроля над ними. Стремление именно «контролировать» является одной из наиболее глубоких составляющих нашего культурного режима. В этом смысле наука, помимо всего прочего, является еще и способом осуществления власти продуцировать познание, работающее для вполне определенных целей [25, с. 254].

Наиболее ярко эта ситуация прослеживается в гуманитарном знании. Стоит только обратиться к проблеме и оказывается достаточно легко показать, что научные теории были и сейчас остаются во многом написанными мужчинами, о мужчинах и для мужчин [24, с. 30]. Другой вопрос, что в общественном сознании это до сих пор еще не вызывает удивления. Существует некий “male stream”, который направлен в сторону от вопросов, относящихся к женщинам. Теоретики не «забывают» говорить о женщинах, а именно вытесняют их из реальности [1] [20, с. IX]. В этом отношении феминистские авторы упоминают множество способов, которые были применены в науке и позволили сделать эти темы невидимыми [14, с. 99-107].

Один из наиболее брутальных состоит в том, что женщин полностью игнорируют, они остаются за пределами рассмотрения, причем без всякого объяснения. Подразумевается, что наиболее важны именно те институты и те виды активности, в которых доминируют мужчины и которые рассматриваются в данном случае. Так, например, М. Вебер в ряде работ счел возможным структурно исключить женщин из своего рассмотрения на том основании, что фокусировался на социальных процессах и деятельности, в которых женщины принимали участие только косвенно (но эти косвеные включения тоже имели место!) [24, с. 31].

Есть другой вид исключения — когда женщины выпадают из обсуждения. Их при этом иногда упоминают, но только на уровне слов, в виде «бледной тени», так, что они могут и не присутствовать вообще. Например, большинство политических теорий до XX века откровенно исключало женщин из своего рассмотрения [20, с. 32]. При таком понимании, в принципе невозможно, представить социальную и политическую теорию о Человеке вообще, тем не менее, именно это и декларировалось.

Еще один способ сделать женскую тему и женщину невидимой состоял в том, что о параметрах женской жизни говорилось только в смещенной форме. В этом случае женский опыт интерпретируется только в категориях, подразумевающих мужчин. Примером может служить описание Энгельсом дискриминации женщин как классового притеснения: при этом он не замечал, что домашний труд представляет собой услуги, которые все женщины оказывают всем мужчинам (т.е. по гендерному признаку), кроме того домашний труд женщин он рассматривал как непроизводительный. В результате чего женщины оценивались, исходя из тех отношений к средствам экономического производства, которые в то время были характерны для мужчин.

Широко применяется также практика деконтекстуализации, изымания женских проблем из контекста — практика абстрагирования от реальных людей и событий. Она приводит к тому, что в результате возникают генерализации типа «Человек», «Общество» и т.д. Такая практика опирается на представление о том, что теоретик пользуется здравым смыслом в отношении мира и реальности, что его ценностная установка определяет, что должно стать предметом абстрагирования, а что — нет, т.е. — мужское или женское бытие должно полагаться как не имеющее значения для формирования «человеческого». Всегда предполагается, что абстрагируются как от того, так и от другого, но на деле (что не трудно показать) имеет место ориентация на мужской опыт. Мужское выдается за базис и основу Абстракции, Существования, Универсального, а женское, в свою очередь, приобретает черты случайного, другого [24, с. 35].

Однако наиболее часто встречающейся техникой исключения женщины из теоретического рассмотрения является натурализация. Андроцентристское сознание имеет обычно делит универсум на множество дуализмов, одним из которых является дуализм «природа»\«культура». Женщина оказывается тут на стороне «природы». В этом случае, считается, что далее уже ничего объяснять нужно, поскольку то, что «от природы» уже просто «дано». Так, например, «дана» проблема воспроизводства у Маркса. Поскольку предполагается, что воспроизводство людей определяется именно «через природу», оно уже этим выбрасывается из анализа, рассматривается как социально изменяющееся, и, таким образом, не имеет отношения к обществу и истории [24, с. 37].

Другим примером «натурализации» может служить известное представление о «естественном мужчине» и «естественной женщине» Ж. — Ж. Руссо. «Естественный мужчина» у него являет собой естественное природное состояние в том смысле, что он независим от других людей и равен им в природном смысле, а «естественная женщина» определяется совсем по-иному — через ту роль в патриархатной семье золотого века, которая ей приписана: а там она отодвинута на второй план, подчинена, на этом основании ее «естественность» сводится к качествам скромности, стыдливости и т.д. [15, с. 401-402].

Такое применение аргументов «от природы», в свою очередь, приводит к маргинализации женщины. В результате чего женщину, если и включают в рассмотрение, то на условиях ее некоей фундаментальной аномальности — понимают ее как исключение из правила, а нормой полагается «мужское». Развивая положения этой логики, тот же Ж. — Ж. Руссо рассуждал далее, что основные человеческие ценности — «свобода» и «равенство» никакого отношения к женщинам не имеют, поскольку контракт о «свободе» и «равенстве», по его мнению, заключили между собой только мужчины.

Мы здесь перечислили только некоторые из способов исключения женщин из поля зрения науки, а именно те, которые «лежат на поверхности». При этом есть достаточное количество и других, менее очевидных. К их числу относится ряд методов, наиболее характерных для различных видов социального научного знания.

Так, историками феминистской ориентации давно было замечено, что традиционный вариант истории почти без исключения основывался на опыте мужчин, что спровоцировало ряд патриархатных последствий в исторических работах. Женщины оказались практически невидимыми по самому объекту изучения, просто потому, что mainstream (основной поток) такой «истории» был помещен в сферу публичного, откуда они были исключены [11, с. 20]. Кроме того, здесь чрезвычайно важно и то, что в историческом познании весьма значительной оказалась роль самого исследователя. Что же представляет собой фигура такого Историка? Предполагается, что это — «человек высокой пробы», т.е. бесстрашный, свободный мыслитель, который готов вопрошать даже то, что твердо установлено, облеченный полномочиями детектива и судьи в том, что называется «судом истории», обязанный проверять не только те гипотезы, которые «за», но и те, которые «против», предполагается также, что «он» инстинктивно знает, как «правильно» привести вопрос к очевидности и т.д. Но, все мною перечисленное, это и есть перечень маскулинных качеств (не зря в русском языке вообще нет термина для обозначения женщины-историка). Неудивительно, что эти люди «видели» в истории только то, что они могли и хотели видеть. В результате такого подхода можно было, не идя против истины, по-другому озаглавить их труды: например, не «История рабочего класса», а «История мужского рабочего класса»» и т.д. [2, с. 179], хотя понятно, что это делалось непреднамеренно.

Для преодоления сложившешгося положения необходимо обратить внимание на то, что в истории имеют место события не только глобального значения (фиксирующие смену политических стратегий или изменения общественных формаций), но и события, относящиеся к таким «нетрадиционным темам», как домашнее хозяйство, различные модели организации населения, брак, фертильность, контроль над рождаемостью, диета, общественное здоровье, урбанизация, магия, поп-культура и т.д. [2, с. 180]. С появлением интереса к этим темам история «обнаружит» и женщин, откроет то, что феминистские теоретики называют «другой половиной» истории [13, с. 24]. Вместе с тем станет понятно, что женщины всегда являлись агентами истории.

Однако «включение женщин» в историческое поле — работа отнюдь не механическая. Дело в том, что патриархатные культурные условия, предполагают некую «слепоту», нечувствительность к усмотрению проблем, имеющих отношение к женщинам, т.е. нарушается сам «механизм»образования очевидности относительно этих проблем, в то время как история базируется в первую очередь на таких очевидностях. Примеров тому огромное множество. Один из наиболее рельефных (причем это пример, который присутствовал на протяжении всей истории) — избиение и другие виды насилия над женщинами в семьях. Современная статистика одних только убийств женщин, совершаемых в семьях, говорит о катастрофе, но в наше время общество, вообще проявляющее достаточную чувствительность к проблеме убийств (в том числе к гибели военных в мирное время), упорно продолжает не замечать этой проблемы (в США, например, положение стало осознаваться как недопустимое только после принятия специальных мер). Поэтому для исследования таких тем, которые находятся «в тишине», необходимы новые методы, вопрошающие сами условия образования тех или иных исторических очевидностей. Когда феминистские теоретики обратили на это внимание, новая стратегия прежде всего позволила установить, что сами патриархатные отношения не относятся к «естественным» и неминуемым, они случайны и изменчивы [6, с. 224]. Далее было осознано, что одними попытками «местного» вторжения в науку (в ее традиционном варианте) не обойтись, принцип: «добавь женщин и потом размешай» был неоднократно раскритикован феминистскими авторами. Пропущенные структуры исторического опыта женщин не укладывались в существующий канон исторического познания. Возникло даже новое название: “Herstory” вместо “History” [11, с. 20].

В результате появился целый ряд работ, цель которых состояла в том, чтобы создать первичные контуры того, что условно может быть названо «женской историей»[5; 21; 8, с. 5-24]. Авторы этих работ шли в разных направлениях, но их объединяло представление о том, что необходимо искать ответы на вопросы, которые в традиционной системе координат казались «неадекватными».

Говоря иными словами, полагание женщин как особого субъекта привело к осознанию необходимости ревизии существующих терминов и методов исторического описания. Это и неудивительно, ведь речь шла о смене парадигм. История, центром которой стали бы женщины, должна опираться на опыт женских жизней так же серьезно, как обычная история опирается на опыт мужских жизней. Это приводит к необходимости перепрочтения и переоценки существующих источников и к открыванию новых. Поэтому женская история никак не может стать только одним из подчиненных элементов «большой истории». Ее метод предполагает взгляд на историческое познание с более широких позиций.

Такие же существеные подвижки влечет за собой и учет женского опыта в теории политики. И здесь феминистские авторы прежде всего констатируют, что женский опыт постоянно «оставался в тишине». Нельзя сказать, что женщины никогда не принимали участия непосредственно в самой политической жизни, однако опыт их участия воспринимался весьма своеобразно. То, что делали женщины в политике, чаще всего интерпретировали как занятия филантропией, иногда как попытку оказания услуг мужчинам-политикам, иногда как хулиганство, но очень редко как собственно политическую активность (см. [4р.

Какие теоретические предпосылки способствовали складыванию такого рода воззрений? Для разъяснения обратимся к хорошо аргуметированным работам К. Пейтман «Беспорядок от женщин»[18] и «Контракт между полами» [19], где она проанализировала теоретическую подоплеку традиционных политологических воззрений, историю и условия их возникновения. Пейтман рассматривает известное положение о том, что политические права вообще и права, имеющие отношение к либеральной концепции, в частности, изначально заявлялись как права личности, при этом ее интерес сосредоточен на последствиях конкретной интерпретации этого положения в политологических доктринах. Она реконструирует логику рассуждений основных классических теоретиков либеральной мысли, которая базировалась на признании некоего социального договора о конвенциональном характере тех обязательств, которыми регулируются общие основания социальной жизни [19]. Она приходит к выводу, что социальный порядок мог поддерживаться только теми, кто живет в соответствии со специфическими законами гражданской жизни (им был присвоен статус «индивидов»). Считалось, что только статус «индивида», дает возможность далее рассматривать себя и как носителя прав (свобод), и как гражданина, поскольку в гражданской ассоциации «индивиды» связаны вместе, и их действия регулируются универсальными правилами и законами, которые равно применимы к ним ко всем, и это должно было служить основанием для признания «справедливости».

Таким образом получалось, что конвенциальный контракт, заключенный между «индивидами», по сути понимался как «братство», полагает Пейтман. Не случайно, что «братство» исторически идет рука об руку со «свободой» и «равенством». Это — отношение между группами равных лиц с целью осуществления взаимного интереса. Основным качеством «общественного» тут становится этическая и социальная практика совместной работы для решения важных задач. Так складывалось представление о сфере «общественного», но за этим вырисовывалось также и представление о сфере «частного», которая ее дополняла.

При этом в рассуждениях классических политологов термины «общественный» и «частный» рассматривались как аксиома, но на деле это скрывало весьма небезобидное смысловое смещение: именно благодаря этой дихотомии и сложилась целая научная традиция, пронизавшая собой социальное, политическое и философское знание. Основы ее были заложены еще в Новое время в трудах таких мыслителей, как Гоббс и Локк. Далее она была продолжена в теориях Руссо и Гегеля. Значение данной дихотомии состоит в том, что «частное»\«общественное» выступает как основа для утверждения параллельного существования двух типов связей — в семье и в государстве. Семья здесь понимается как общность, построенная на принципах альтруизма, а государство как общность, нуждающаяся в принципе беспристрастного оправдания, иначе говоря «справедливости». Причем важно, что отношения между двумя этими сферами трактовались именно как дихотомически различные. Получалось, что в конечном итоге для семьи неприемлем принцип справедливости, а для государства — принцип альтруизма [см. 4].

Самое же главное состоит в том, что по умолчанию предполагалось, что контракт о принципах справедливости (как мы уже упоминали) заключили между собой мужчины, что, в конечном итоге, служит оправданием законности их власти в домашней сфере. Благодаря такому пониманию, представителям политической теории традиционного типа и по сей день удается практически игнорировать семью, разделение труда, а также связанную с ним экономическую зависимость. Семья до сих пор еще считается «неполитической структурой». [1] [2], в результате области семьи и «личного общения» оказываются отделенными от остальной части социальной жизни настолько, что теоретики могут «законно» их игнорировать (в том смысле, что это освящено авторитетом социальной науки).

Что же касается женщин как социальной группы, то, помещенные за пределы публичной сферы (т.е. в сферу приватного, частного), они оказались не только вне «принципа справедливости», но и вне всего того, что с ним связано (представлений о праве, гражданских свободах, в том числе и представлений о самом гражданстве как таковом). Более того, возникла ситуация, при которой наличие таких индивидов, как женщины, по самому их статусу в отношении права, рассматривалось как некая угроза принципу справедливости. Так, Пейтман приводит высказывание Руссо о том, что вся неупорядоченность в мире идет не от вина, а от женщин. Она показывает, каким образом старые патриархатные основания феодального абсолютизма (который не знал различий «публичного»\«приватного») в трудах социальных теоретиков Нового времени и Просвещения были изменены, но вновь восстановлены в правах в условиях складывающихся буржуазных отношений.

Она показывает также, как право «индивидов» на свободу от вмешательства со стороны государства, церкви и любопытствующих соседей, стало означать также и право на невмешательство в то, как эти «индивиды» контролируют других партнеров своей частной жизни, т.е. тех, кем они управляют, кто существует лишь в «пределах частной жизни», тех, кто наделен правами личностей [см. 17]. Любопытно, что при этом полностью отсутствует представление о том, что эти подчиненные члены домашних хозяйств могут также иметь свои собственные права на частную жизнь.

Из всего сказанного следует вывод, что такие понятия, как справедливость, право, согласие, гражданство не только были сформированы в отсутствии женщин на политической арене, но также, что их значение было определено через отсутствие женщин. Таким образом, было показано, что именно наследие западных традиций в политической науке обусловило восприятие женщин как политических аутсайдеров, для которых наиболее подходящим местом является семья, а на этом основании о женщинах упоминали редко и несерьезно. В результате женщины были представлены в лучшем случае как существа неполитичные, в худшем — как политически неполноценные. Сложилась ситуация, при которой политическое поведение мужчин стало нормой, по которой оценивалось политическое поведение женщин.

Осознание того, что современная общественная сфера исторически сложилась через отстранение женщин, побудило феминистских исследовательниц предпринять попытку смены перспективы. Нет ничего удивительного в том, что при этом они обнаружили, что, если должным образом принять во внимание положение женщин и их интересы, то это приводит к совершенно нетрадиционным оценкам политических событий. Например, Просвещение начинает выглядеть как Контр-просвещение, а революция (имеется в виду Французская буржуазная революция XVIII века) как Контр-революция.

Еще печальнее обстоят дела с «правами человека». Политически активные женщины еще в викторианские времена поставили под сомнение способность либерализма XIX века сдержать свои обещания всеобщего равенства и начали собирать доводы, раскрывающие противоречие между политическим равенством и неравенством между полами, которое изначально содержалось в либеральной доктрине, но не было на поверхности. Та же Пейтман показывает, что существенное для либерализма противопоставление частного и общественного — это больше, чем противопоставление между двумя видами человеческой активности, что социальная сфера и принципы, которые ею управляют, рассматриваются как по сути дела автономные, независимые по отношению к сфере приватного [18]. И эта непроясненность сама является существенной посылкой либерализма, благодаря которой социальная реальность мистифицируется. Эта структурная дихотомия затемняет подчинение женщин внутри порядка, который представляется универсальным [3].

Таким образом, хотя базисной основой либерализма и является соблюдение прав индивида, но есть основания полагать, что по самому способу своего построения либерализм отрицает эти права для женщин.

Демонстрация патриархатной его подоплеки несомненно является одним из ценных достижений феминистской критики науки, которое было бы невозможно без применения гендерных методологических установок.

Мы говорили об истории и политологии, теперь обратимся к социологии. Начнем обсуждение с иной стороны, попытаемся хотя бы кратко указать на те особенности, с которым связано конкретное проведение анализа феминистского типа. В виде примера рассмотрим феминистские стратегии в процессе интервьюирования [7]. Как и везде в подобных случаях, анализ, проводимый с позиций феминистской перспективы рассмотрения женщин, показывает, что язык нередко оказывается неадекватным реальности женского опыта. Это требует наличия особых методологических стратегий, цель которых в раскрытии тех женских опытов, которые трудно артикулировать.

Здесь, как обычно, феминистское исследование начинается с "внесения женщины" в процесс теоретизирования, при этом исследовательница сталкивается с тем, что традиционная парадигма оформилась через отнесение к сравнительно небольшой группе мужчин, имеющих власть. В результате перед нами — противоречие между традиционными требованиями социологии и феминистскими требованиями так построить интервью, чтобы спрашивать респондентку, одновременно «усиливая» ее (т.е. осуществляя empowerment). Феминистская методология здесь призвана обеспечить стратегию управления этим основным противоречием с тем, чтобы установить баланс между новыми моментами исследования и социологической традицией. Причем это не просто вопрос одной какой-то выбранной модели: нужны именно научные методы, помогающие усилению женщин (т.е. это не просто вопрос этики интервьюирования, но и теоретический вопрос). Обсудим некоторые последствия применения феминистских методов для проведения и использования данных интервью.

Феминистки уже основательно исследовали язык. Было показано, что языковые клише (например, постоянное применение формы «он») постоянно подталкивают к исключению женщин, что словарь и синтаксис способствуют оценке женщин как отклоняющихся. В результате женщины не учитываются на самом первичном уровне называния опыта. Обратим внимание хотя бы на то, что такие термины как «труд" и "отдых" применяются к женщинам совсем не так, как к мужчинам. Далее, многое из того, что относится к активности домашней хозяйки (и что так важно для женской жизни) не помещается аккуратно ни в одну из этих категорий. Такие же сферы женской активности, как семья, соседство, волонтерская работа лучше всего описываются как "невидимая работа". Другим примером могут быть термины "публичное" и "приватное", которые способствуют смещенной констатации сложной женской активности разного рода.

Есть рассогласование и между женскими жизнями и словами, которые обычно применяются для обсуждения опыта. Участвуя в процессе интервьюирования, обычная женщина испытывает определенную трудность, поскольку слова «на нее не рассчитаны»: она вынуждена "переводить" свой опыт в традиционно принятый язык. Женщинам это трудно, причем, как тогда, когда они говорят об этом не очень адекватно (поскольку «переводят»), так и тогда, когда пытаются выработать для описания свой нестандартный язык.

Исследования по гендерным различиям в речи это подтверждают. Женщины действительно сталкиваются с существенными трудностями в речи. В смешанных группах женщин выслушивают меньше, чем мужчин, менее доброжелательно, их чаще перебивают. Предметы, которые они предлагают для обсуждения, чаще отклоняются, им стоит большего труда продлевать разговор. Что же касается ответной реакции на речь, то оказалось что «ответы» столь сильно гендерно помечены, что женщинам невозможно преодолеть эти трудности, даже если они и соглашаются принимать "мужской" стиль.

Исследования показали, что доступ женщин к языковым ресурсам ограничен. Некоторые даже считают возможным рассматривать женщин как "немую группу". Под немотой в данном случае не имеется в виду, что женщины «молчат». В любой культуре они говорят, но их язык выступает не прямо и непосредственно, а сквозь определенную призму — сквозь призму их помощи родственникам и воспитания детей. Поскольку эта «немая речь» все же озвучивается, она оформляется, ограничивается и искривляется гендерной социальной властью и контролем, и поэтому выступает не как непосредственное высказывание, а именно как озвученная «немая речь». Такого рода контроль осуществляется как индивидуально, так и институционально [4]. В этом отношении особые черты женской речи нельзя рассматривать как простую недостаточность языковых навыков, это скорее адаптивные ответы на наложенные ограничения речи.

Остановимся на некоторых других конкретных проблемах, возникающих в процессе интервьюирования: в частности, связанных с анализом рутины домашнего хозяйства по планированию закупки продуктов, приготовлению пищи и консервированию. Вначале этот «предмет» рассматривался как изучение домашнего хозяйства, но потом стало ясно, что существенная часть домашней работы ускользает, причем ускользает именно та часть, которая делает ее осмысленной. Возникли трудности и терминологического характера. Когда речь пошла об изучении одного из видов домашней работы в деталях, обнаружилось, что не существует термина, который бы обозначал то, что нужно выразить. Существовал только термин «обеспечивание пищей», но он не подходил, поскольку в исследовании имелось в виду нечто большее, чем покупка пищи и готовка. Стало понятно, что термин "обеспечивание" был использован для обозначения того, что желает мужчина, принося в дом зарплату, которую женщины затем переводят в "семейное кормление". Но в данном случае речь шла о другом — о той весьма широкой активности, которая окружает эту работу по «кормлению семьи». Любопытно заметить, что, несмотря на научную неопределенность, для самих женщин понять проблему оказалось легко и естественно, независимо от того, любили они готовить или нет. Постепенно становилось понятно, что речь шла о том, что показывало бы жизнь этих женщин день за днем, о создании категории, которая смогла бы выразить то, ради чего эта работа и совершается, т.е. сам смысл этой деятельности, но для этого предмета как раз и не было "ниши" [5].

Понятно, что «без названия» остались не только эти темы. Другим примером может быть то, что исследовательница Э. Станко назвала "защитные маневры" в широком смысле. Она включила сюда разные виды само-защиты женщин от усталости: стратегии выбора места жительства; отношение к делам, которых избегают; выбор времени, когда лучше всего пойти в прачечную, выйти на прогулку и т.д. Оказалось, что теоретической фиксации этих усилий тоже нет, возможно потому, что мужчины менее, чем женщины, склонны это обсуждать. Однако для женщин это представляет существенную часть жизни, поскольку связано с умением сохранить своеобразную безопасность, которую все они учатся как-то поддерживать и буквально все в том или ином роде умеют осуществлять [6]. Эти компоненты процесса домашней работы почти всегда не осознаются и при исследовании им не уделяется особое внимание.

Далее, феминистские исследовательницы обращают внимание на то, что те, кто контролирует познавательную продукцию, более заинтересованы в распространении собственной точки зрения, чем в выслушивании точки зрения других. Поэтому необходимы некие особые усилия по «вслушиванию в речь». Цель феминистского анализа — прежде всего описать эти виды практик (но при этом нередко форма и каркас интервью, которые приняты в нефеминистской науке, остаются более или менее неизмеными) [7].

Конечно, речь не идет о создании какой-то единой, общей феминистской программы интервьюирования, описывающей все детали разговора, а только о формировании возможных стратегиий и различных подходов. Сама проблема несоответствия между используемым языком и женским опытом очевидна, поскольку язык — это во многом man-made язык. Поэтому вместо выбора из различных готовых наименований, ни одно из которых в конце концов не подойдет, феминистский текст должен иметь право описывать женские жизни таким способом, чтобы двигаться вне стандартного словаря, попутно его комментируя. Вместо того чтобы соглашаться с тем, как называется женская активность, необходимо, скорее, обогащать наш разговор, делая его более комплексным. Можно пользоваться множеством слов, но складывать их вместе таким образом, чтобы побудить читателя вообразить реальность, которая описывается новым способом, с тем чтобы попытаться ее проверить, обратить на себя, повернуть под тем или иным "углом зрения". Вопрос о том, как называть женскую активность приводит к проблеме обсуждения различия между двумя теоретико-политическими стратегиями — равенства и автономии.

Учитывая сказанное ранее, есть основания полагать, что без теоретико-политической стратегии равенства рано или поздно утверждается взгляд на женщин только как на сексуальных существ; без стратегии равенства нельзя преодолеть «невидимость» женщин в теоретическим поле, а также их второсортность как граждан и субъектов. Однако сама по себе эта стратегия нужна, скорее, только как политический опыт, как средство для борьбы за автономию, т.е. за право женщин на интеллектуальное (и шире — политическое, социальное и экономическое) самоопределение (12, с. 193). Дело в том, что сама стратегия равенства «скроена по меркам», которые ей чужды (в этом случае как бы уже даны нормы, от которых должно отправляться понимание «равенства», а о том, что представлют собой эти нормы, мы уже говорили). Что же касается стратегии автономии, то она подразумевает право говорить о себе в тех терминах, которые выбираются свободно и могут подразумевать согласие с другими группами, а могут и не подразумевать. Понятно, что такая смена позиций имеет отношение к сфере теоретического и, стало быть, пересекается с вопросами формирования «научных стратегий».

Однако трактовать такого рода теоретическую автономию можно различными способами. Пример одной из радикальных трактовок дает М. Солана. В основе ее воззрений лежит представление о теории как такой активности, которая возникает из различных гендерных позиций в отношении практики — из различий, подкрепленных культурными основаниями. С ее точки зрения, мужчины практически испытывают затруднения в установлении отношений с миром и другими людьми, что делает их жизнь безосновной и бессмысленной и в конечном итоге приводит к такому представлению о мире, согласно которому сама жизнь абсурдна. Именно на этом пути, по ее мнению, и была создана философия как фундаментальный канон размышления об основах Мира и Человека, т.е. именно мужские условия проецируются на интерпретацию Всеобщего Человеческого Условия. Согласно ее воззрениям, из этого истока возникает такая фундаментальная философская проблема, как «Ничто». Эта проблема завораживает и устрашает «мужское бытие», а когда она полагается в виде философской дилеммы, то это дает место для снятия специфического стресса путем развертывания соответствующей системы рассуждений. Большинство философов, продолжает она, уже столкнулись с тем фактом, что людям присуща нехватка, но они еще не осознали того, что она присуща исключительно мужчинам. Печатью такой нехватки помечены такие излюбленные философские сюжеты, как «Проблема идентичности», «Кризис индивидуума», «Сущность бытия», «Существование, предшествующее сущности», «Смерть Бога», «Экзистенциальные способы бытия» и т.д. и т.п. Все это, по мнению Солана, специфически мужские проблемы. Женщины не стоят к своему бытию в таком перверсивном отношении, поскольку они схватывают свое бытие интуитивно и без потери. Исследовательница считает, что те слабости, которые большинство мужчин проецирует на женщин, это — их собственные слабости [10, с. 14] [8].

Таким образом получается, что философия и теория вообще, по мнению Солана, возникли из самой внутренней неадекватности «мужского бытия». Вытеснение феминистских воззрений из сферы науки и философии понимается как вполне закономерное следствие такой позиции, поскольку, будучи маскулинистским мероприятием, самим своим существованием они обязаны, в частности, и вытеснению феминности. Из этого следует вывод, который выглядит довольно экстремистски: никакая теория вообще не может использовать феминистский проект, они несовместимы и спасти положение может только прорыв, переход в существенно новое состояние.

Здесь следует принять во внимание еще одно обстоятельство. В основе этой критики лежит понимание социальной теории и философии, которое характерно для прошлого (пусть даже и совсем недавнего), но социальная теория вообще (и философия в частности) создаются через человеческую активность, поэтому в принципе можно себе представить, что новые виды этой активности повлияют на сам характер теоретизирования.

Существует более мягкое воззрение, согласно которому социальная теория (и философия как ее обоснование) нейтральны в гендерном отношении. Сторонницы этого подхода признают, что момент женоненавистничества как такового в теории и философии был, но он, по их мнению, не является фактором необходимым, т.е. мужское доминирование не нужно путать с доминированием самой теории и философии. Из этого следует оптимистичный вывод, что феминистские исследовательницы могут скорректировать ситуацию путем комплиментарных усилий, т.е. здесь предполагают, что к тому, что уже сложилось, можно добавить феминизм и этого может оказаться достаточно для исправления ситуации. Все дело в том, что социальный, политический, экономический и другой опыт женщин не был учтен, а при его выявлении задача будет решена, считают сторонницы этого подхода [10, с. 16].

Нужно признать, что с таких позиций начиналась работа многих феминистских авторов. Достаточно вспомнить М. Уолстонкрафт, С. де Бовуар, Дж. Митчелл, не говоря о многих других. Они пытались использовать феминистскую перспективу, находясь «внутри» различных направлений. Так, М. Уолстонкрафт пыталась пересмотреть доктрину прав женщин, дополняя современную ей политологическую доктрину. С. де Бовуар использовала методологию экзистенциализма для понимания ситуации женщин. Дж. Митчелл работала в русле марксистских и психоаналитических воззрений.

В этом случае женщины начинают с того, что стараются не менять методов, которые используются в теории, т.е. не рассматривать вопрос о том, каким образом сами эти философские парадигмы связаны с женщинами. Так, Митчелл занята прежде всего тщательным анализом рассматриваемых ею направлений. Уолстонкрафт практически принимает позицию Руссо, критикуя только его женоненавистничество, принимая остальное так, как будто оно появилось случайно. Де Бовуар считает, что любое экзистенциальное существо видит свое оправдание через трансценденцию, и это не зависит от пола и, согласно ее первоначальной интенции получается, что за перекос экзистенциальной философии отвечают только личные предпочтения Ж. — П. Сартра (но как тогда объяснить, что не только он, но почти все авторы-философы почему-то думали на сексистский манер?).

Попытаемся разобраться в ситуации более подробно. Для начала обратимся к доктрине того же Сартра. Как известно, такой важнейший «экзистенциал» его философии, как «Взгляд», предполагает, что на глядящего смотрит «Другой». Хотя по умолчанию предполагается, что этот «Другой» может быть любым экзистенциальным существом, но одинаково ли этот «взгляд» осуществляется в отношении мужчин и женщин? Для сравнения приведем текст, взятый из работы M. Tax «Женщина и ее сознание»: “Молодая девушка идет по улице, в это время строители обедают на дороге. Она напрягается, поскольку знает, что они на нее смотрят. К ней не будут прикасаться, но ей будут угрожать. Они будут требовать, чтобы ее мысли сфокусировались на них, глазами они будут пользоваться ее телом, они будут оценивать ее рыночную стоимость, комментировать ее дефекты, будут делать ее участницей своих фантазий, не спрашивая ее согласия, они будут заставлять ее чувствовать себя смешной или гротескно сексуальной и т.д. И, кроме того, они будут заставлять ее чувствовать себя вещью” [23, с. 28].

По Сартру, любой «Другой» является объективирующим фактором для «меня», но означает ли это для мужчин, что женское экзистенциальное существо может выступить для них как объективирующее? Если бы это было так, то женщину как видящий субъект всегда можно было бы заменить на женщину как видимый объект. Однако все не так. «Симметричность взгляда» оказывается не такой уж несомненной [9], более того, как в таком случае быть с самой глобальной техникой анализа сознания через философскую рефлексию? Опять выходит, что это — философия именно мужчин, которые суть свободные и равные субъекты, и как таковые вступают в контакт в ситуации взаимной борьбы. В виде решающего качества человеческого бытия тут выступает трансценденция, но женщина оказывается в положении всегдашнего Другого [10, с. 19].

Такое воззрение основано на том, что в самой методологии гуманитарного анализа заложена определенная процедура противопоставления того, что рационализировано и того, что еще не осмыслено, чтобы через это противопоставление на каждом этапе «очистить» рациональное, обеспечить ему место «фундаментальной ценности». Эта процедура предписывает наличие в исследовании особой функции, некоего особого «места» (отведенного для «близнецового Другого»), того, что имеется в виду, но еще не освоено. В это «место» обычно и помещают «женщину».

Вспоминая идею М. Солана о конструировании «женской слабости» как проекции мужских проблем, можно отметить, что методологический стандарт, в соответствии с которым рядом с определенным выводом должен обязательно быть его двойник — его отрицательное “близнецовое другое”, — можно рассматривать как методологическое средство для построения парадигм «женских свойств». На наш взгляд, примером может быть учение Фрейда, который, как известно, говорил, что «не знает, чего хочет женщина», но все же свою теорию предложил. Это стало возможным благодаря тому, что вместо отдельного рассмотрения того, «чего хочет женщина», Фрейд ограничился совсем другой процедурой — поместил ее на методологическое «место» того же «близнецового другого», а далее разворачивание пошло по отработанным и известным рациональным канонам (в реузльтате и у него вместо «женщины» получился набор все тех же «качеств», которые «и требовалось доказать»).

Это не удивительно: та же ситуация повторяется и в других концепциях, но, если в экзистенциализме — это потеря отношения к трансценденции, то для психоанализа — это потеря (иногда символическая) пениса, поскольку там именно эта потеря выступает как решающий фактор, для марксизма — это потеря отношения к рынку труда (как известно, Энгельс писал в “Происхождение семьи, частной собственности и государства”: “наступило всемирно-историческое поражение женского пола”), поскольку в марксизме в данном случае в качестве важнейшего фактора выступает именно это и т.д.

Далее интересно констатировать, что мы столкнулись с очень своеобразной ситуаций: говоря о том, что упомянутые нами исследовательницы хотели рапространить содержание уже имеющихся теорий на женщин, мы тем самым сообщаем только половину правды. Дело в том, что, начиная с желания «распространять», они практически оказались перед необходимостью и изменить теоретические условия.

Так, у С. де Бовуар женщина выступает как «Другой» не только для мужчины, но и для самой себя. Она объясняет вытеснение женщины частично в терминах проблем женской субъективности (тем, что женщина рассматривается и сама себя рассматривает как объект — чего нет в «Бытии и Ничто» Сартра, у которого Другой — всегда субъект). Если в классическом экзистенциализме «Бытия и Ничто» вытеснение женщины понималось просто как «дурная вера» (в 1943 году), то у де Бовуар (в 1949 году) получилась несколько иная теория. Сам Сартр согласился с таким подходом только в работах, относящихся к 1952 году. В результате было принято, что женщина является объектом для другого и самой себя тоже еще до того, как она становится субъектом [10, с. 21]. То же рассуждение верно и для психоанализа и марксизма Митчелл. Начиная с «включения женщин», она в процессе работы вынуждена делать нечто большее, чем простое «добавление». А именно — менять и сам каркас философии, которой пользуется.

Нужно признать, что пока в науке все еще часто принято считать, что с позиций женского опыта нельзя (по крайней мере нетеоретично») подвергать сомнению психоанализ, экзистенциализм или марксизм, что, наоборот, марксизм, экзистенциализм или психоанализ может ставить «женщину» как проблему внутри своих возможностей. Результат такого подхода к делу давно известен и традиционен — это «женский вопрос» в марксизме, «женщина как темный континент» в психоанализе, «женщина загадка» и т.п. В итоге появляется известный вопрос: «А женщина вообще-то существует?». Изначальная причина такого положения дел — в предположении, что теоретический каркас философии «гендерно нейтрален».

В сложившейся ситауции очень важно прежде всего определиться в отношении самого «места» тех проблем, с которыми столкнулись феминистские исследовательницы. В процессе обсуждения в 70-80-х годах они пришли к выводу о том, что вхождение «женской проблематики» в теорию и философию проблематезирует не просто содержание или даже метод, но и сами основания существующих теоретических построений. Речь идет о вопросах, связанных с легитимацей. Было бы неправильно сказать, что эти темы вообще не поднимались ранее, однако под теоретической легитимностью обычно понимали некоторые особенности «теоретического стиля» размышления такие как универсальность, абстрактная рациональность, логическая упорядоченность, аргументированность. Предполагалось, что схвачено может быть только то, что универсально, но из этого следовало, что особое, «иное», связанное с живым опытом имеет статус случайности.

Такие критерии публичной легитимности теории выводили многие феминистские исследования за границы теории как таковой. Поэтому (особенно в первое время) многие феминистки и пытались сохранить правила социальных и философских теорий, чтобы «дополнить» науку новым содержанием.

Нужно признать (как уже упоминалось), что и в настоящее время выполняется много научных работ, где традиционная теория и философия всерьез берется как метод, а феминизм и женщина — как объект изучения. Однако постепенно вызревает и иная позиция, которая утверждает феминистскую перспективу как начальную точку рассмотрения (что проблематизирует, например, философскую парадигму, ставит вопрос, почему она рассматривается как философски легитимная). Был сделан вывод о том, что ряд возможных сфер исследования был вообще упущен из-за использования конвенциональных моделей, которые очерчивают поля исследований в строго определенном ключе [16, с. 30]. Подчеркнем, что все это происходит, благодаря присутствию в философском поле феминистского дискурса, без которого подобного рода вопросы оставались в стороне. Сама возможность ставить под сомнение легитимность теории (которая приводит к переструктурации каркаса теоретических подходов) все более осознается как непременное условие для того, чтобы сделать эти проблемы «видимыми».

Так появляются работы, в которых «критика науки» осуществляется на феминистский манер. [9, с. 67-77]. В процессе этой критики феминизм вырабатывает свое отношение к науке и теории, получает выводы, которые иногда более или менее совпадают с оценками, полученными в иных видах теорий. Так, феминизм поддержал мнение о том, что существующий образ науки не единственно возможный, но существовали иные его варианты. Например, проект Универсальной науки не вечен, а имеет свое начало (он создавался усилиями Декарта и его последователей), другой научный проект, где онтология и метафизика оказались подчиненными гносеологии, был предложен в XVII веке [10, с. 25]. Современный образ науки, как известно, во многом несет на себе печать влияния предшествующих. Для нас и по сей день отдельно выступают онтология, эпистемология, этика, и политика — мы привыкли видеть все это как разные дисциплины. До тех пор, пока будет так, мы не сможем увидеть их политической природы, политической подоплеки. С феминистской точки зрения, такого рода стратегии всегда помечены силовыми факторами и отсылают к структурам, которые определены, скорее, давлением вектора власти, чем логикой рациональных рассуждений.

Именно на факторах власти, по мнению феминисток, замешаны «широкоформатные» основания научных парадигм, именно здесь возникают возможности говорить «из ниоткуда». Когда мы даем себе труд эти возможности связать, получаем совершенно другую картину. «Появляется» не только то, что исключено из философского контекста, но возникает и вопрос, почему это исключение является решающим для самого существования науки как дисциплины. Понятно, что это связано с рассмотрением «тишины», того, что не сказано, потому что и «не может быть» сказано. Повторяем, такое рассмотрение стало возможным только после того, как было осознано, что есть проблемы, которые чисто рациональными путями не могут быть вычленены в принципе — тут не обойтись без учета того, что находится «на глубине» легитимации, определяемой силовыми векторами взаимодействия различных культурных групп.

Здесь рано или поздно становится понятно, что существует возможность некоей специфической власти, которая может выступать в виде «Рациональности», «Трансценденции», «Производительного труда» и т.д., и именно отношение мужчины к этой власти, к своей собственной роли в ее выполнении выступает для него как решающий фактор формирования субъективности. Возможно, что власть вообще обязана своим появлением именно такой гендерной конфигурации «мужского», которая укоренена в его «теоретических» запросах, результатом которых оказываются абстрактные понятия типа Человеческий субъект, Общечеловеческие ценности и т.п.

Что здесь могут предложить феминистские исследовательницы?

Они стремятся исходить из женского опыта и, отправляясь от него, анализировать традиционные каркасы теорий так, чтобы женщина оказалась не “объектом”, а “субъектом” познания со своей собственной перспективой. Нужно сказать, что эту точку зрения нельзя рассматривать как просто “субъективную” в смысле наличия только индивидуального персонального суждения. Субъективность здесь понимается шире — как то, что лежит на пересечении с процедурами познания (как и у мужчин, где их способ создания теоретической продукции обнаруживает печать функции их жизненной позиции в мире).

Поясним. Сами понятия о субъекте могут формироваться весьма разными способами. Так, у Гоббса, Спинозы, Юма, Руссо субъект понимается как Человеческое существо, природа которого постоянна и неизменна, как существо, обладающее вполне определенной этикой, одними и теми же постоянными правами, желаниями, способностями и нуждами. Все эти проблемы относятся при таком представлении к числу онтологических, а поведение групп таких существ выводится как следствие из первоначальных онтологических принципов. При этом понятие о Человеческой природе и сущности выступает как формальное. В современных же исследованиях употребляется по сути дела иное понятие субъекта. Здесь субъект рассматривается не как онтологическое монолитное единство, а как место проявления гетерогенных связей, которые сконструированы через социальные и культурные обстоятельства, то есть формальная статика заменяется динамикой баланса этих гетерогенных связей [10].

Изменение представлений о том, чем является субъект, с необходимостью меняет и представление о том, что субъект может познать (какой вид знания ему в данное время доступен), и кем такой субъект (мужчина и женщина) может стать. Рассмотрение человеческого существа как продукта социального и культурного развития отменяет у него наличие универсальных характеристик, а значит нельзя рассматривать его возможности как окончательно сформированные. Они развиваются, но развиваются в строго определенных пределах. Из этого следует, что социальная, политическая и этическая жизнь — это процессы, которые вовлечены, скорее, в действия, в то, что имеет определенные начало и конец.

Понятно, что все сказанное предполагает ряд переосмыслений — это не просто анти-сексистское усилие, но и попытка развивать альтернативу фаллогоцентристским системам. Такого рода стратегия, прежде всего, не может быть построена наподобие “истинного дискурса” [12, с. 196]. Она может иметь вид только местной стратегии, специфической и конкретной, которая имеет возможность вторгаться в определения, цели, средства, методы, процедуры и т.д. Для такой теории истина выступает, скорее, как «перспективность познания»[12, с. 199], а не как некая статическая Истина, «открывающая» Реальность, гарантированное познание Бытия и доступ к Разуму. Но представление о «перспективности познания» влечет за собой далеко идущие последствия, поскольку оно подразумевает не концептуальную методику, а исследовательскую стратегию (иначе невозможно устранить то, что Фуко называл “политикой истины”). Это в свою очередь предполагает отношение к языку как к носителю коммуникации, до-существующей мысли или идеи, как к средству, а не только к необходимому условию мысли. Здесь очень важно не оказаться в плену языка, его метафор, образов, тропов, фигур речи, поскольку патриархатный дискурс сохраняет множество перекосов и связан с социальными структурами подавления.

Вопрос этот для феминистского исследования далеко не из разряда риторических. Чем оно должно быть подвигнуто? Сохранением и выражением конкретного опыта или сохранением и выражением значений некоего «невидимого мира», построенного из и на основе слов? Если мы принимаем последнее, то вместе с этим принимаем как должное и ту трактовку «женственности», которая присутствует в рефлексиях культуры вместе с аисторическим подходом к «Женщине» [11].

В настоящее время функцию «взламывания» того прозрачного языкового панцыря, которым одел себя патриархатный культурный порядок, во многом берет на себя феминистское литературоведение, которое обычно более точно называется «литературная критика». Здесь делаются попытки выхода «за пределы слов» с тем, чтобы изучать сами «исторические миры» конкретных опытов женщин. Тексты, которые продуцируются «литературной критикой», можно понять только в терминах тех миров, в которых они были написаны и прочтены [22, с. 32]. В этом смысле мы имеем дело отнюдь не с традиционным литературоведением (анализирующим литературные «образы»), а с попыткой такой интерпретации языковых феноменов, при которой слова прочитываются как переводящие в значения именно структуры опыта, и последние представляют для исследователей особый интерес. Основная задача здесь состоит в том, чтобы показать, как наши словесные модели укоренены в том, что мы делаем. Феминистские авторы четко осознают, что человеческий гендерный опыт — это мир очень нестабильных значений. Там много взаимосвязанных переменных и этот контекст невозможно игнорировать. В этом они солидарны с теми, кто пытается учесть то обстоятельство, что наука всегда сущестует в социальном и культурном контексте, что она никогда не «чистая»[25, с. 257].

Вместо фиксации вневременных оснований Бытия они ставят проблему осозания важности сохранения смысла нашей частичности (партикулярности) внутри мира, что вызывает к жизни новые перспективы, которые и нужно учитывать, чтобы не принимать часть за целое. Вместо изучения глобальных Законов акцент делается на анализе нетотализованных единств, существующих в режиме постоянного баланса противовесов. В связи с тем, что такая наука во многом стачит под сомнение абстрактный характер представлений современного знания, она акцентирует, скорее, сложность, чем единый причинно-следственный подход к объяснениям и, скорее, холизм, чем редукционизм. Короче говоря, она выступает против ориентации на обладание и исчисление, приводящей в результате к искусственной категоризации, где теряется качественная информация о процессах [25, с. 255] [12].

Здесь мы имеем возможность лишний раз убедиться в необходимости изменить ориентацию на пассивное наблюдение и количественный подход, перестать рассматривать «реальность» как то, что находится «за пределами нас» и пассивно ждет, когда мы ее начнем измерять. И хотя известная «революция в физике» уже давно показала, что реальность зависит и от исследователя, что ответ, который мы хотим получить, определен не только вопросом, но и техниками, и оборудованием, которое мы при этом используем. Практически старый образ науки еще довлеет не только в общественном мнении, но и в среде представителей самого научного сообщества.

Итак, мы говорили о том, что процесс феминистского анализа науки, помимо всего прочего, привел к осознанию необходимости пересмотра научных предпосылок, которые проявляются на уровне «научной легитимности», «образов науки» — «широкоформатных», «эпохальных» научных проектов, порядка исторических очевидностей в науке, различия типов научной репрезентации, типов научных стратегий и т.д. Это наталкивает не только на мысль о наличии трудностей в сфере обоснования науки, но и говорит о неблагополучии в том, что эта наука призвана обосновывать, т.е. некоем кризисе самой маскулинистской цивилизации [13] — кризисе более обширном, чем обычно кажется.

Библиография:

1. Ackerman B. Social Justice in the Liberal State. New Haven, 1980.

2. Allen J. Evidence and Silence: Feminism and the limits of history // Feminist challenges. Social and Political Theory. Sydney, London, Boston, 1986.

3. Bernard J. My Four Revolutions: An Autobiographical History of the ASA // American Journal of Sociology, V. 78 (4).

4. Carroll S. and Zerilli L. Feminist Challenges to Political Science // Political Science: The State of Discipline II. Washington, 1993.

5. Daly M. Gin/Ecology. The Metaethics of Radical Feminism. Boston, 1978.

6. Davin A. Women in history // The Body Politic: Women's Liberation in Britain 1969-1972. London, 1972.

7. Devault M. Talking and Listening from woman's standpoint: feminist strategies for interviewing and analysis // Social Problems. V.37. N1. 1990.

8. Fox-Genovese E. Placing women's history in History // New Left Review. 133. May-June. 1982.

9. Fox-Keller E. Making gender Visible in the Pursuit of Nature's Secrets //Feminist Studies/Critical Studies. London, 1986.

10. Gatens M. Feminism, philosophy and riddles without answers // Feminist challenges. Social and Political Theory. Sydney, London, Boston, 1986.

11. Gordon L. What's new in Women's History // Feminist Studies/Critical Studies. London, 1986.

12. Gross E. Conclusion. What is theory // Feminist challenges. Social and Political Theory. Sydney, London, Boston, 1986.

13. Kelly-Gadal J. The Social Relation of the Sexes: Methodological Implication of Women's History // Feminism and Methodology. Bloomington, 1987.

14. March A. Female Invisibility in Androcentric Sociological Theory // Insurgent Sociologist. 11. 2. 1982.

15. Moller-Okin S. Rousseau's Natural Woman // Journal of Politics. V. 41.1979.

16. Millman M. and Moss Kanter R. Introduction to another voice: feminist perspectives on Social Life and Social Science // Feminism and Methodology. Bloomington, 1987.

17. Okin S. Gender, The Public and the Private // Political Theory to-day. Cambridge, 1991.

18. Pateman C. The disorder of women: Democracy, feminism a. political theory. Stanford, 1989.

19. Pateman C. The Sexual Contract. Oxford, 1991.

20. The Sexism of Social and Political Theory: Women and Reproduction from Plato to Nietzsche. Toronto, 1979.

21. Smith H. Feminism and the Methodologies of Woman's History // Liberating Women's History. Urbana, 1976.

22. Smith-Rosenberg C. Writing History: Language, Class and Gender // Feminist Studies/Critical Studies, London, 1986.

22a. Solanas V. The S. C. U. M. Manifesto // Masculine/Feminine. New York, 1969.

23. Tax M. Woman and her mind // Radical Feminism”. New York, 1973.

24. Thiele B. Vanishing acts in social and political thought: Tricks of the trade // Feminist challenges. Social and Political Theory. Sydney, London, Boston, 1986.

25. Witt P., Bauerle C., Derouen D., Kamel F., Kelleher P., McCarthy M., Namenwirth M., Sabatini L., Voytovich M. The October 29-th Group: defining a feminist science // Women's Studies International Forum. V.12. № 3. New York, 1989.

Ссылки

[1] Рассмотрение этой темы с порога связано с одной неприятной коллизией. Дело в том, что мы так уверены в непогрешимости уже полученных нами «знаний», что представляется просто невероятным, чтобы какая-то неизвестная исследовательница могла предложить действительно аргументированную критику взглядов тех, кто давно и прочно занесен в кагорту «мэтров», то есть известное раздражение вызывает даже сам по себе факт того, что они «смеют».

[2] Это позволяет не замечать политический характер отношений в семье (и структуры власти, которые обеспечивают этот порядок).

[3] В данном обзоре мы можем позволить себе только назвать некоторые «болевые точки», за неимением места не претендуя даже на более или менее исчерпывающее изложение. Что же касается самой работы Пейтман, то она предлагает анализ комплексный и многоуровневый, и, в частности, показывает, как оппозиция публичного и приватного вновь утверждается внутри уже самого гражданского общества, что еще более укрепляет понимание индивида сквозь призму обладания собственностью и т.д.

[4] Он, конечно, выполняется также и по отношению к менее привилегированным мужчинам, а не только к женщинам.

[5] Для женщин такой разговор вообще не был чем-то необычным. Они часто вели такие разговоры между собой. Иногда респонденткам становилось неудобно, что беседа мало напоминает обычное интервью и они спрашивали: "Вы что — правда этим интересуетесь?", "И Вы думаете, что это вам поможет в работе?". Как отмечают авторы, они были готовы «переводить» — переводить свой словарь и свой опыт в словарь и опыт, ожидаемый от исследователя.

[6] Хотя ясно, что, например, городские женщины делают это не так, как сельские и т.д.

[7] Автор указывает: как интервьюер, который — тоже женщина (и поэтому всегда "переводит"), я могу слушать "как женщина", и только опыт позволяет мне понять вещи, которые выражены не полностью. Как исследователь я понимаю свою работу как вслушивание в эти "переводы" и анализ коллизий, которые вызвали необходимость такого "перевода". Как представляется, такого рода лингвистические феномены дают возможность «наведения мостов» к женскому опыту.

[8] Из этого следует любопытное воззрение, согласно которому приписывание женщинам слабости происходит не через «нагнетание» тех свойств, которые женщинам действительно присущи (хотя, может быть, и в малой степени), а путем организации дефектов, к которым женщина строго говоря не имеет отношения, поскольку истоком их являются вообще иные феномены — разного рода мужские дефекты. Именно их отражения, рефлексы и другого рода эффекты потом навязываются женщинам средствами культуры. Проще говоря, получается, что «женские слабости» — это не что иное, как проекции мужской метафизической нехватки, поддержанные всем строем культурных и институциональных установлений.

[9] Мы, конечно, не полагаем, что предложенных рассуждений достаточно для доказательства нарушения симметричности взгляда (тем более, что пример вообще не может рассматриваться как доказательство). Такого рода цель здесь (как и в других случаях в данной работе) вообще не стоит. Этому вопросу посвящен объемный труд С. де Бовуар «Второй пол». Однако проблема все же есть (что в итоге практически признал сам Ж. — П. Сартр). Заметим, что в рамках данного обзора и далее предлагается только пояснение того, какие сюжеты имеются в виду.

[10] Такие попытки изменения представлений о субъекте, как и попытки изменения традиционного образа науки вообще предпринимаются, конечно, не только в феминизме, но только феминизм применяет в виде своей основной стратегии гендерный подход как подход.

[11] Категория «женщина» только тогда будет выполнять соответствующую роль в анализе, когда начнет ставить под сомнение в том числе и те термины, которые используются в работе самих феминистких авторов, если эти термины начинают воспроизводить то, что хотят критиковать — то есть гендерное неравенство. На этом пути возникли известные дебаты о необходимости учета таких параметров, как раса, класс и других. Так становится понятно, что сам опыт женщин — категория не закрепленная и унифицированная, а постоянно развивающаяся (в том числе и по мере развития анализа).

[12] Понятно, что перемены, о которых здесь говорилось, связаны и с изменением социальной структуры науки, они предполагают рост ответственности ученых перед социумом и окружающей средой, изменение отношения общественности к научным исследованиям (7,255). Понятно, что наука такого типа, предполагает альтернативные модели, методы, процедуры, дискурсы, но необходимо осознать также, что она может развиваться только в условиях коммунальности, демократичности, что она содержательно заинтересована в менее элитистской и иерархичной направленности, чем современное научное познание, поскольку она ориентирована скорее на кооперацию, чем на соревновательность, скорее на участие всего коллектива, чем только «основного корпуса исследователей», на «быстрые публикации» и тому подобные вещи.

[13] На наш взгляд, попытки анализа пост-модернистской культурной стадии дают пример следующего шага в этом направлении, но этот сюжет в данном обзоре не затронут (мы обсуждали только феминистскую литературу 70-80-х годов).

 

литературоведение культурология литература сми авторский указатель поиск поиск